Я шел и шел, раздвигая сизый  неуклюжий туман, застилающий глаза, гонимый голодом и жаждой и держась, изо всех сил, за одну единственную мысль. Это была даже и не мысль, а строчка за строчкой отбиваемые  стихи, прилетевшие невесть откуда, незнакомые и странные, словно ленточка, носимая ветром по пустыне, и, наконец, зацепившаяся за колючее дерево моего сознания.
             Я шел, а они все вычерчивались, разлинеивались, ложились строка за строкой: 
  
                        Храни, Господь ( не надо падежу
                        Приписывать буквального значенья:
                        Он – дань словам, фигура обращенья,
                        Что в час тревог – с закатом – вывожу).
                        Меня от самого меня храни,
                        Прошу словами Брауна, Монтеня
                        И одного испанца – эти тени
                        Еще со мною в сумрачные дни.
                        Храни меня от смертного стыда – 
                        Лежать в веках никчемною плитою.
                        Храни, Господь, остаться тем же, кто я
                        Был в прошлом и пребуду навсегда.
                        Не от клинка, пронзающего плоть,
                        Но от надежд храни меня, Господь. *** 

            Я думал, что это стих из Книги, но нет, это был просто шепот, подвигающий меня к новому уроку. Наверное, эти стихи спасли меня, потому что я, ухватившись за них, перестал думать о воде. Хотя, другие мысли тоже время от времени пробивались, и я как мог, отгонял их. Например, я подумал тогда, что пустынь и безжизненных земель куда больше, чем мест, где человек способен жить, и что все-таки, они тоже по-своему прекрасны.
            Я шел и шел, и мои запасы воды скудели. Я старался пить понемногу, лишь когда иссохшее горло рождало странные картины, за которыми неизбежно проступало отчаяние. Солнце тяжело висело в самом зените, оно прижимало меня к земле, но я шел упрямо вперед. Конечно, лицемерно было бы сказать, что я не помышлял в те минуты о смерти. В такие минуты всегда выползает слабость и начинает лизать тебе пятки, чтобы ты признал ее право быть рядом. Но я тогда думал о смерти совсем по-другому, в сравнении с теми мыслями, что приходили ко мне многие годы прежде. Я не боялся ее, я слишком устал, чтобы бояться, и, наверное, судьбе стало со мной неинтересно. Я шел и просто думал, что вот я и умираю. Умираю просто от того, что опустела моя фляга. Что же, если нельзя иначе, то пусть, ибо разве мало я прошел и познал за свою жизнь? Разве не довольно моих знаний и перевиданных земель на семерых?
            А потом пришло спасение. Оно было простым, как будто даже естественным и при этом чудесным. Но я  уже был не в состоянии обрадоваться. Я просто стоял, опершись на посох, и тупо смотрел на вереницу следов, оставленных дикими животными. Их было множество, самых разных, и я пошел туда, куда они вели, зная уже наверняка, что это путь жизни.
            Через некоторое время я, уже на исходе своих сил, приполз к грязной луже, в которую впадал, вытекающий из-под камней тоненький ручей. Я даже не пил. Я просто упал лицом в желтую воду и забылся. Скажи, я все пытался потом понять, откуда взялся тот странный старик? Сознание вернулось ко мне, когда он, склонясь надо мной, стал смачивать водой мое тело. Затем он сел, и так сидел какое-то время, будто ждал, что я скажу что-нибудь первый, но я ничего не мог сказать. Потом он несколько раз подходил, запрокидывал мою голову и вливал в рот понемногу воды, с тем, чтобы я не глотал быстро. Так я лежал очень долго, не в состоянии даже пошевелить ноющими конечностями покуда не настал вечер. Солнце уже растеряло свой убийственный жар и теперь сплюснулось, налилось кровью и зависло над далекими горами, чтобы затем рухнуть куда-то вниз, в пылевые тучи, которые сейчас видны едва-едва и кажутся даже немного смешными, а завтра... Что будет завтра! Еще один страшный день и, наверное, затем опять прохладный вечер, дающий отдых телу и уносящий мысли далеко-далеко к чему-то хорошему и доброму. Или, быть может, все сложится совсем не так, и ты, наконец, возьмешь меня к себе? Я, ведь, и так не мало понял? Знаю, знаю, я опять возомнил, будто могу указывать тебе. Не сердись, я готов к завтрашнему дню, и к послезавтрашнему... Мои руки готовы натягивать канаты, мои глаза готовы всматриваться в даль и находить знакомые очертания. Мои ноги сегодня отдохнут, а завтра будут вновь шагать по бесконечной дороге, а сердце сделает ее веселой, ибо унылая дорога также бессмысленна для странника, как окаменевшая горбушка хлеба для гостя, пришедшего к свадебному столу.
            Старик сидел и смотрел, а затем, когда понял, что я смогу ответить, спросил:
            - Зачем ты ищешь одиночества?
            Я удивился, ибо менее всего ожидал услышать такой вопрос, и, подумав, ответил:
            - Я ничего не ищу, я просто следую советам моего сердца, и так уж случилось, что я здесь.
            - Отчего же твое сердце чуть было не привело тебя к погибели?
            - Оно привело меня к ручью и, вероятно, к тебе, однако, ты не рад этому... Что ж, утром я пойду дальше.
            - Ты горяч... Неужто вечная дорога и долгие размышления не подвинули тебя к Пониманию? Тогда вообще, зачем все это? К чему подвергать себя опасностям и лишениям, если ты также никчемен, как если бы содержал придорожный трактир? Скажи!
            Я молчал, ибо он был прав. В его одиночестве был смысл, и он не был похож ни на кого из встреченных мною людей. Я же оставался суетен даже в пустыне. Даже в пустыне меня интересовали мнения, интересовало отношение ко мне. И теперь, ко мне пришла ясность, что, даже покинув дом, я не находился в дороге, или, может быть наоборот: даже скитаясь все это время, я не покидал дома? И все мои многолетние  странствия, по сути, не стоили одной этой встречи.
            - Спасибо, что ты спас мне жизнь...
            Он поднял свой фонарь и пошел прочь. Я еще видел какое-то время маячащий вдалеке огонек, а потом я остался один.